«Простите мне мое малодушие и позвольте оставаться в Иране». Из книги Антона Долина о свободном режиссере в несвободной стране

От автора:

Мою книгу Джафару Панахи привез глава ереванского кинофестиваля «Золотой абрикос» Карен Аветисян. В ответ режиссер передал письмо настолько трогательное и личное, что цитировать его кажется неуместным и просто неловким. И все равно, даже в этот момент надежд на личную встречу не было. Однако чуть позже случилось судьбоносное событие. Суд в Тегеране отменил предыдущие решения по Панахи, сняв с него все запреты — и на съемки, и на написание сценариев, и на путешествия. Закономерным образом первым фестивалем, на который выехал режиссер, стал именно «Золотой абрикос». Там мы наконец познакомились по‐настоящему. А сутки спустя Панахи, чья ретроспектива сопровождалась присуждением почетной награды, на протяжении полутора часов отвечал на вопросы ереванской аудитории — как синефилов, так и любопытствующих, не слишком погруженных в контекст современного кино. Это идеально отвечало демократическим принципам кинематографа Панахи. Его мастер‐класс, на котором мне выпала честь стать модератором, был бесплатным и открытым для всех. Также на вопросы отвечал приехавший вместе с режиссером оператор Амин Джафари.

Вопрос, который может звучать формально в других случаях, в вашем имеет особенный вес: что заставляет вас продолжать снимать кино? Против вас — весь могущественный репрессивный механизм государства, фильмы не выходят в иранский прокат, риск репрессий очень велик. Вы дважды сидели в тюрьме.
И тем не менее продолжаете работать.

Добрый вечер. Мне так трудно после пятнадцатилетнего перерыва разговаривать с публикой... Иногда я думаю, что мой приговор был не такой уж плохой идеей. Работа режиссера — снимать кино, а не объяснять его. Я говорю все по‐настоящему важное своими фильмами, добавлять к этому ничего не нужно. Но я очень рад встретиться с публикой, моя особенная благодарность организаторам фестиваля и Антону Долину, взявшему на себя труд написать книгу о моих картинах.

Зачем снимать кино? Важен лишь ваш взгляд на мир. Чего вы хотите от кинематографа? Нужна ли вам большая аудитория? Или та, которая последует за вами?

Есть два типа кино: где режиссер следует за публикой и где публика идет за режиссером. 95% фильмов относится к первой группе. Это касается в равной степени Голливуда и Болливуда. Но есть еще 5%, к которым отношусь я. Режиссеры этих картин говорят: я вижу мир таким образом и хочу, чтобы вы это поняли и приняли. Для меня кино священно именно поэтому. Ради этого принципа я готов пожертвовать чем угодно. Преодолеть любые препятствия, чтобы выразить себя. Я не стыжусь ни одного фильма, который снял, и меня не останавливают никакие сложности.

В сегодняшней России принято считать, что в условиях жесткой цензуры и тоталитарного государства невозможно снимать свободное независимое кино. Написать стихотворение или роман, спеть песню или создать живописное произведение еще можно, но кино делается слишком долго и слишком дорого, оно требует вовлечения большого количества людей. Но вам это удается! Как?

Со стороны кажется, что это почти неосуществимо. Но при взгляде изнутри ты всегда находишь способ выжить. Когда я смотрю на людей, оказавшихся под бомбежками или ставших жертвами природного катаклизма, то уверен, что им необходимо бежать, ведь невозможно существовать там, где твоя жизнь в опасности. Однако многие учатся выживать даже в таких обстоятельствах. Кинематографист в условиях цензуры и диктатуры точно так же ищет и находит способы продолжать заниматься своим делом.
Конечно, кино — дело непростое. Тебе необходимо как‐то собрать бюджет.

Я довольно известен, и продюсеры со всего мира предлагают мне вложиться в следующий фильм, однако я отказываю до тех пор, пока работа над картиной не будет завершена. Чтобы снять фильм, я рискую и своими деньгами, и иногда жизнью. Поэтому и не хочу вовлекать чрезмерное количество сторонних людей. Не хочу отвечать ни перед кем, кроме себя. Фильм же должен быть таким, чтобы мне хотелось поставить под ним свою подпись. Так что никаких продюсеров со стороны.
Моя съемочная группа очень невелика, меньше, чем даже у самых камерных независимых картин. Но меня окружают друзья, чья мотивация — не денежная. Например, такие, как оператор трех моих последних картин Амин Джафари, который соглашается работать за весьма скромный гонорар. Большинство актеров снимается у меня бесплатно. Когда же ты собираешь для работы группу единомышленников, то фильм становится вашим общим произведением.

Оператор Амин Джафари тоже присутствует на встрече, он вступает в диалог:

Это неправда! Господин Панахи несправедлив к себе. Он платит мне более чем достаточно. О деньгах мы, конечно, не говорим, но жаловаться не приходится. Вообще, у нас в Иране множество прекрасных операторов, с Панахи мечтают работать все. Не так‐то просто выиграть в этом конкурсе, но мне повезло. Невозможно себе представить, что Панахи пригласит тебя снимать его картину и получит отказ!

Так что же все‐таки помогает профинансировать съемки? Если невозможен краудфандинг, а продюсеров со стороны вы не принимаете?

Бюджет у меня крошечный, но мои фильмы довольно успешно прокатываются по всему миру. Заработанных денег хватает на съемки следующей картины. Пока что эта система работает. Не так уж она и сложна.

Начиная с вашей первой после запрета работы «Это не фильм» вы играете в собственных картинах. С чем связано это решение?

До ареста и приговора я сам был частью общества, мог наблюдать его и отражать в своем кинематографе.

Но после ареста я оказался отделен от социума и вынужденно погрузился в свой внутренний мир. Я не мог не увидеть в себе героя своих следующих картин. Мне сказали, что я больше не имею права снимать фильмы, и я сказал себе: раз так, сниму не фильм! Началось с того, что я был закрыт у себя дома, ко мне пришел друг, мы начали снимать друг друга. Так родился «Это не фильм». Был у меня и еще один сильный мотив. Я много работаю с молодыми кинематографистами, студентами, и они регулярно жалуются мне, что в нынешних обстоятельствах снимать кино не могут. Мне необходимо доказать им, что невозможное возможно. «Это не фильм» — мое доказательство. «Вы должны найти способ снять фильм», — говорю я им. Неважно, профессиональная ли у тебя камера, хватит и мобильника. Важно твое мышление и воображение, а не техника. Но если нет идей, не поможет даже лучшая в мире камера. Например, мой фильм «Такси» взялся из простой идеи: если мне запрещено снимать кино, почему бы не пойти в таксисты? А потом я решил, что внутри такси можно установить камеру, снимать пассажиров... Так на свет появился еще один фильм.

(Вопрос из зала.) В чем ваше главное наставление молодым кинематографистам?

Первый совет студентам, с которыми я работаю, прост: «Будьте собой». Сначала надо найти самого себя, а потом, не сомневайся, твои фильмы будут отличаться от всех остальных. К успеху можно прийти только так: снимать собственные, а не чужие фильмы, основанные именно на твоем опыте и взгляде.

(Вопрос из зала.) Какого рода фильмы вы сами смотрите и любите? С каких началась ваша любовь к кино?

Смотрю абсолютно любые. Самые коммерческие в том числе. Любимого жанра или одного автора назвать вам не могу. Когда‐то, в самом начале, я был влюблен в Хичкока, именно он научил меня алфавиту кинематографа. Прошло время, и другие фильмы научили меня иному взгляду. Ведь на изучение алфавита хватит и нескольких недель. Я понял еще в институте: не здесь я стану настоящим режиссером. Обучение было для меня скорее опытом встречи с единомышленниками, чем настоящей школой профессии. Тогда, кстати, моим любимым фильмом стали «Похитители велосипедов» Витторио де Сики. В любом случае, сейчас мои вкусы заметно расширились. Смотрю и сериалы, нахожу в них убежище, глотаю целыми сезонами. Например, «24 часа»: оторваться не могу, пока не досмотрю до последней серии. Замечу, что научиться многому можно и у плохих фильмов. Посмотришь — и поймешь, как снимать не нужно.

(Вопрос из зала.) В последние пять лет количество арестов режиссеров, писателей и музыкантов в странах с тоталитарным режимом выросло. Как вы думаете, чего в их деятельности так опасаются власти?

Правительства стран с тоталитарной идеологией боятся свободного искусства. Любое инакомыслие кажется им опасным. Особенно если идеология государства основана на религии. Догматичное мышление не допускает никакого посягательства на строго прописанные правила. Писатель, музыкант или рэпер может быть в их представлении угрозой для стабильности режима. Число тюрем растет, узников совести все больше, но существуют и многие другие способы давления на деятелей искусства. Артисты популярны, их аудитория велика, это настраивает власти против них.

Иранские тюрьмы переполнены, среди прочих, режиссерами, певцами, музыкантами. Любое свободное слово или действие в таких обстоятельствах — риск. Надежду внушает то, что творческий процесс не прекращается, невзирая на все риски. Ведь влияние людей искусства на остальных в самом деле огромно. Взять хотя бы актрис, которые во время недавних протестов открыто отказались от хиджаба. Это привело для них к запрету на профессию. Но они не сломались и не отказались от своей позиции. Многие перешли в андеграундное кино.

(Вопрос из зала.) Как изменилась ваша жизнь после тюремного срока?

После ареста и тюрьмы я боялся, что никогда не смогу снимать кино, стресс будет слишком велик. Мне казалось, что в любую секунду придет полиция или спецслужбы и прервут съемки. Такие случаи и вправду бывали. Наш предпоследний фильм пришлось остановить через шесть дней после начала съемок, мы были вынуждены бежать в соседнюю деревню из той, где снимали. А потом в следующую, пока не нашли нужную локацию. Но там мы продолжили работать. До ареста у меня не было таких страхов. С другой стороны, эти фобии и паранойя по‐своему обогатили мои фильмы, сделали их более реальными. После тюрьмы я стал смелее. Когда ты на свободе, то опасаешься оказаться за решеткой. Когда ты уже в тюрьме, бояться больше нечего.

Вы настаиваете, что снимаете социальные фильмы, не политические. В чем разница для вас? Почему это настолько важно?

Для меня «политические» те фильмы, которые поддерживают повестку той или иной политической партии, и именно она диктует, кого и как изображать на экране. Политики разделяют людей по их взглядам. Социальное же кино — иная категория. В нем нет «плохих» и «хороших». Люди не виноваты, что оказались в невыносимых обстоятельствах, в этом повинны правительство и сама структура государства. Такие фильмы я и снимаю.

В ваших картинах и правда не встретишь злодеев. Ваш коллега и товарищ Мохаммад Расулоф только что показал в Каннах фильм «Семя священ-ной смоковницы», герой которого — судья Революционного суда, выносящий смертные приговоры. Вас никогда не соблазняли такие сюжеты и герои?

Был такой замысел. Когда‐то я чуть не снял фильм по пьесе Ариэля Дорфмана «Смерть и дева», которую также экранизировал Роман Полански. Это история о встрече палача и его жертвы. Наверное, этот фильм бы отличался от всего, что я снял. Конечно, хорошим человеком его героя нельзя было бы назвать. Но в моих глазах даже он — просто винтик, шестеренка машины. Деталь, которую можно заменить на другую. Он не ответственен за функционирование репрессивного механизма. Фильм Расулофа я еще не смотрел, но только рад, что мы снимаем разное кино.

(Вопрос из зала.) Я посмотрела ваш фильм «Зеркало» и не поняла, он отчасти документальный? Ваша актриса, девочка, действительно расхотела сниматься в самый разгар съемок или нет?

Все было прописано в сценарии. В этом и состоит искусство режиссера — заставить аудиторию поверить, что она видит реальность, а не вымысел. На это работает и камера, и монтаж. Но перед вами, при всем правдоподобии, не документальный, а игровой фильм. А актриса мечтала играть в кино! Она младшая сестра девочки из моего предыдущего фильма «Белый шарик» и очень ревновала к ней и ее успеху. Для нее как раз было очень важно закончить фильм, хотя ее героиня поступает иначе.

(Вопрос из зала.) Часто ли в ваших фильмах находится место для импровизации?

Во время кастинга мы обсуждаем с актерами, как правило, непрофессиональными, мельчайшие детали и воз‐ можные затруднения. Они должны принять условия и после этого становятся равноправными участниками съемочной группы. Мы узнаем друг друга лучше во время работы. Место съемки и контекст помогают нам вместе спланировать процесс, вплоть до монтажа. Если я начинаю работу с собственными идеями, во время съемок они могут меняться как угодно. Главное, чтобы мы все схожим образом понимали цель. Регулярно говорю оператору: «Снимай так, как считаешь нужным». Иногда какая‐то из придуманных нами задач кажется неосуществимой, но Джафари всегда говорит: «Давай попробуем». Некоторые кадры мы снимаем по пятьдесят дублей, добиваясь идеального результата.

(Вопрос из зала.) То есть все заранее прописано до малейших подробностей?

Еще студентом я снимал короткометражный фильм для телевидения, по чужому сценарию. В нем я не изменил ни слова. Но после монтажа почувствовал, что фильм вышел бездушным. Именно потому, что я не отступал от чужого замысла. Я понял: это не мой фильм. Мне стало стыдно. Я выкрал из лаборатории все негативы и выбросил их. Никто не должен был знать, что я снял такой фильм. С тех пор я больше так не работаю. Год или больше я шлифую сценарий, но потом, верьте или нет, уже на съемках могу начисто забыть о написанном там. Актеры имеют свое видение, и его тоже необходимо учитывать. Но это потому, что я выбираю исполнителей ролей особенно придирчиво: если мой персонаж — пекарь, на эту роль я возьму пекаря. И выслушаю любые сделанные им поправки.

Вступает оператор Амин Джафари:


Может, на съемках дело обстоит и вправду так. Но на постпродакшне Панахи делает только то, что считает правильным, его не сдвинуть ни на миллиметр. Никаких компромиссов. Да и на съемках бывает всякое. Иногда мы умоляем его снять еще один дубль, но он отказывает: «Нет, я получил то, что хотел».

Ваши фильмы укоренены в реальности Ирана — взять «Белый шарик», «Офсайд», «Три лица». Но их награждают на фестивалях и смотрят по всему миру. Что делает их настолько универсальными? Это осознанная зада-ча или некое необъяснимое чудо?

Понятия не имею, как мои фильмы становятся универсальными. Я не думаю об аудитории ни минуты, когда снимаю кино. Не думаю, кому и когда буду показывать фильм. И вообще ни о ком. Мне важно одно: совершить правильный художественный выбор на каждом этапе, другие мысли меня не посещают. Да, многие вещи в моих картинах могут понять исключительно иранские зрители. Но я стараюсь рассказывать простые истории. Дело, должно быть, в этом.

Во всех последних фильмах вы как будто включаете свою публику в саму материю фильма — обращаетесь к ней напрямую, ломая «четвертую стену», требуете от нее отклика и реакции, задаете ей загадки и вынуждаете их интерпретировать. Почему это так важно для вас?

Это особенный род кинематографа. Публика участвует в фильме, оказывается в самом центре картины. Используемые для этого приемы помогают зрителю поверить в реальность того мира, который он видит на экране. Поэтому я никогда не снимаю профессиональных артистов. Публика их узнает и вспомнит, что смотрит кино, потеряет чувство вовлеченности. По той же причине каждого актера я снимаю лишь однажды. Вера зрителя в то, что я ему показываю, для меня важнее всего.

(Вопрос из зала.) Как вы добиваетесь столь высокой степени правдоподобия?

Самое важное — знать, что именно ты хочешь сделать и сказать. Каким именно образом ты приглашаешь публику принять участие в процессе. Можно поставить камеру куда угодно, есть сотни вариантов, но для настоящего режиссера такое место лишь одно, любые отступления исключены. Выбор — это главное. Это касается и угла съемки, и монтажных решений, и света, и цвета, и каждого нюанса. Нет незначительных деталей. То же касается кастинга. Иногда я выбираю одного исполнителя из восьмисот. Лишь один подходит на роль персонажа, в которого я смогу уверовать, — а значит, поверит и зритель. При этом сами актеры не профессионалы, они все твердят одно: «Я не умею играть». Отвечаю на это: «Прекрасно, это мне и нужно». Больше всего энергии у меня уходит на то, чтобы не позволить актеру играть.

Вступает оператор Амин Джафари:


Мы добиваемся предельной реалистичности, но это не должно препятствовать выбору наилучшего угла съемки. Главное — найти баланс между двумя этими задачами. Но ни в коем случае не допускать, к примеру, если действие происходит в деревне, дополнительных источников света, которые могли бы позволить зрителю усомниться в том, что он видит настоящую деревню.

(Вопрос из зала.) О чем новый фильм, который вы сейчас снимаете?

Кто вам сказал, что я снимаю? А, я и сказал? В любом случае, не расскажу ни сюжета, ни названия. Пока работа не завершена, я молчу о ней. К тому же я опасаюсь давления и препятствий со стороны властей, так что лучше буду держать детали при себе. Говоря короче, и сам не знаю, делаю ли я новый фильм.

(Вопрос из зала.) Ограничения и давление со стороны властей действительно могут помочь художнику быть более креативным, находить неожиданные решения?

Полагаю, иногда ограничения могут помочь в развитии творческого мышления. Ты постоянно изобретаешь новые способы обмануть систему. Это может быть неожиданным подарком. Но в других ситуациях ломает хребет талантливым людям. Они бросают профессию, уезжают из страны, поскольку не могут работать в условиях подобных ограничений.

Для оппозиции и диссидентов в сегодняшней России чрезвычайно важен диалог между эмигрантами — «уехавшими» — и интеллигенцией, которая продолжает жить и работать в услови-
ях цензуры и диктатуры, — «оставшимися». Вы принадлежите к числу вторых. «Нет медведей» смотрится как концептуальное заявление: «Я никуда не уеду,
я остаюсь». Вы можете сказать несколько слов о своем выборе? Если я правильно понимаю, вы продолжаете на нем настаивать и после тюремного срока.

Я никогда не осуждал коллег, которые покинули Иран. Каждый из них совершил свой выбор. Но мне не хватает смелости, чтобы уехать. Не верю, что смогу выжить где‐либо за пределами моей страны. Я способен жить только в Иране. За свою жизнь я побывал в пятидесяти пяти странах, на пяти континентах. Но ни разу не задержался нигде ни на день после завершения фестиваля. Я всегда скучаю по Ирану и хочу вернуться домой. Не потому, что Иран в чем‐то лучше других стран! Просто там я родился и прожил жизнь, я знаю мою страну и живущих там людей, я слышу их, даже когда они говорят шепотом. В любой другой стране я всегда буду чужим. Так что простите мне мое малодушие и позвольте оставаться в Иране.